Владимир Гурфинкель: «Любовь – разрушительное чувство»

Сергей Гаранин, «Культура СИ»

У этого сорокашестилетнего петербуржанина полностью седая голова, бешеный темперамент и позывные «Пионерской зорьки» в мобильнике. Произносит парадоксальные вещи и любит петь басом. Не скажет того, что от него ждут: как он восхищен нашим городом или как он благодарен своим учителям. Говорит что думает и спектакли делает как чувствует. Владимир Гурфинкель ставит в новосибирском театре «Глобус» «Чуму на оба ваши дома» по пьесе Григория Горина, а в «Александрийской библиотеке» книжного салона «Плиний-старший» общается с читающими театралами.

Моя собака самая умная!
— Владимир Львович, что вы испытываете, оказавшись среди сплошных книжных стеллажей?
— Знаете, у меня дома отдельная комната под это выделена, она так и называется — библиотека. А когда спрашивают, почему моя собака, афган, такая умная, я говорю, что она выросла среди книг. Человеку можно не угодить с подарком какого-нибудь классического романа, но есть поэзия, без которой становишься как бы оскопленным. Если каждую весну вас не тянет к «Евгению Онегину», то все, дело труба. В моей библиотеке много всяких «Евгениев Онегиных». Прижизненного издания, правда, нет, только репринт, но зато есть «Евгений Онегин», которого читал Есенин. У меня есть единственный из трех существовавших экземпляров первого советского учебника по режиссуре! В 1936 г. он был написан и уже набран, но в процессе печатания автор, Сахновский, стал неугоден власти. Набор рассыпали, остались только три экземпляра, отданные корректорам на вычитку.
— Перечитываете раритет?
— Зачем? Книгу не обязательно перечитывать, можно положить на столике у кровати. Просто руку на нее опустить — и все, перечитывать не надо.
Больше всех на свете люблю свою бабушку!
— Какое место в вашей библиотеке занимают произведения Григория Горина? Как режиссер вы постоянно к нему возвращаетесь...
— Больше всех на свете я люблю свою бабушку. Так получилось. Периодически мне ее не хватает. Уже лет двадцать не хватает бабушки. Сильно. Когда о ней думаю, ставлю диск с горинской «Поминальной молитвой»... А до «Чумы» у меня руки долго не доходили. Пока не увидишь конкретную физиономию артиста, у тебя припадка вдохновения не случается.
Итак, Шекспир отразил ситуацию типическую: приходит весна и звоном капели и стуком каблучков заставляет нас по-другому жить. Человек бросается в объятья нахлынувшего чувства. А Горин в пьесе, написанной по мотивам «Ромео и Джульетты», исследовал совсем другую историю — два человека были жизнью биты, они успели не раз разувериться в любви. Эти двое сделали все, чтобы не поддаться чарам любви — и погибли.
— А зачем сопротивляться тому, что не только естественно, но и прекрасно?
— Любовь — самое разрушительное чувство на земле. С одной стороны, оно божественно! Как в одной самой лучшей книге сказано: узнаю вас по любви. По этому качеству определяется подлинная личность. А с другой стороны, с любовью невозможно бороться, но к ней привыкают... И все становится плохо. И вот ироничный, взрослый Горин написал пьесу о том, что любовь обычно проходит... В Праге, рассказывают, был сумасшедший, который ходил босиком по лужам, махал руками и кричал: «Ребята, я лечу!» Кто-то его за рукав дернул: «Вниз-то посмотри, стоишь в болоте!» Он опустил голову и рухнул. И тут же умер. Сделали вскрытие: оказалось, он упал со 120 метров и разбился, потому что подлинно верил в то, что летит.
Драматургия Горина привлекает меня тем, что она половозрелая. У него есть явное разделение на мужских особей и женских. Мужики у него деятели, берущие на себя ответственность за жену, детей, страну и мир. А женщины — за все остальное. При этом они еще и любят этих самых мужчин. Сила Горина в том, чтобы бы он ни утверждал открыто, в следующую минуту он начинает над этим ерничать и иронизировать. Григорий Израилевич Горин зовет к вершинам, как всякий истовый человек, и в то же время понимает, что звать может только бог. В нем есть романтизм и ирония в одном стакане — качество довольно редкое.

Чехова надо запретить!
— А кого вы не будете ставить никогда?
— Чехова. По природе темперамента он созерцатель, а я деятель. Призывать сегодня к отстраненному созерцанию мне не хочется. И вообще, на Чехова надо объявить в стране мораторий. Не трогайте! Всякая новая режиссерская особь, чтобы себя проявить, старается поглумиться над классиками. С моей точки зрения, это глумление — говорить о том, о чем уже все сказали. Пока я не почувствую, что я там понял что-то такое, чего до меня никто не понял, я не возьмусь за постановку этой пьесы. Пилить опилки и пережевывать жеваную кем-то колбасу мне не хочется.
— Но вам и современные авторы не близки...
— Не интересно мне копошиться в жизни насекомых! Никогда я ни о бомжах, ни о трубах большого театра спектакли не ставил. Есть такой автор, Коля Коляда. Он приносил мне штук пятнадцать своих пьес. Говорит: «Скажи мне „нет“, тогда отдам другим режиссерам», то есть давал мне право первой постановки. Нет, все что угодно, но не из жизни насекомых.
И зритель приходит в театр не для того чтобы рассматривать подвальную жизнь. Самое главное — заставить его сопереживать, ибо без слез и смеха искусства нет. Душа совершенствуется только от двух вещей: от смеха и слез.
Я понимаю, что театр не может заменить вертикаль мира человеку, который ходит низко по земле, но приоткрыть ему форточку и показать, что где-то еще летают и поют птицы, театр может напомнить. Напомнить, что ты — человек, что рожден для того, чтобы завтрашний день был счастливее, чтобы дети твои увидели этот день...
А среди сегодняшних авторов я не вижу романтиков. Романтический автор — тот, кто описывает людей, живущих надеждами на завтра и побеждающих сегодняшнее время.
— Были у вас неудачи?
— В красноярской драме я сделал спектаклей десять, все они шли с аншлагами. Но была там у меня и совершенно ужасная, провальная сказка! На пятнадцатой минуте дети начинали требовать: «Мама, уйдем отсюда!» Она прошла пять раз, и я попросил дирекцию ее списать, чтобы не было позора. За что я люблю красноярцев — у них есть внутренняя этика, никто эту сказку не вспоминает никогда.

Я отнес телевизор в гараж...
— Почему вы сейчас не преподаете?
— С педагогикой я завязал. Меньше читаешь, меньше ставишь, когда со студентами находишься — весь день до 12 ночи. Пьешь из них кровь ежедневно, включая субботу и воскресенье. Вкладываешь в них все. Но очень низок КПД. Набираешь сорок человек, выпускаешь восемь, но и за этих восьмерых отвечаешь всю жизнь. За учеников в искусстве надо отвечать — меня на это перестало хватать.
Вот и дети мои — продолжают заниматься актерской профессией, она стала частью их жизни. Они бросали театр и уходили в сериалы, находясь в прекрасной творческой форме, потому что за восемьдесят серий могли заработать квартиру. Я не могу на это смотреть — вынес свой телевизор в гараж. Считаю для себя безнравственным набирать ребят и отправлять их в большую жизнь в искусстве, потому что сегодня то, что считается хорошим с точки зрения мира, для меня отвратительно. Они входят в противоречие с миром, который требует от них навыков, которые я им дать не могу — у меня хуже гнется спина, не могу смириться с халтурой. Это качество дурного характера.
— А чему педагоги научили вас?
— Всегда хотелось найти учителя, за которым носил бы чайник, ходил бы за ним по пятам — чтобы понять, как он познает этот мир, и увидеть этот мир его глазами. Но я, со своим романтизмом, приближался к мастерам — и замечал их духовную пустоту. Поэтому говорить об этом не буду. Это связано еще и с моим максимализмом. Правда, меня звал Анатолий Васильев — я проработал с ним шесть часов. Ну был бы я при нем маленьким васенькой. Сохранить себя при мощном мастере очень сложно.
— Почему вы востребованы как режиссер?
— Есть режиссеры модные, есть известные, а есть внятные. Так вот, я — внятный.

Нельзя быть клерком
— Как вы считаете, с мировым кризисом не изменятся ли в обществе нравственные ценности?
— Как режиссер думаю: мы будем сильно нужны! Запасайтесь билетами в театр — их скоро будет не хватать. Зрители все больше хотят видеть на сцене живых людей, у них усиливается потребность заглянуть в глаза и понять, что человек чувствует. И не будет вот этих, со штучками в ушах, этих, кто разговаривает равными предложениями с равными паузами. Мне еще в юности педагоги говорили: знаешь, как сыграть дурака? Каждое слово должно быть ударным. А сейчас так и разговаривают: у них нет ничего личного. Но их время уходит! Нельзя быть клерком. Надо уметь любить и ненавидеть!
— Возможно ли добиться этого в провинциальном театре?
— Вот вы ходите мимо и, наверное, уже привыкли к тому, какой у вас оперный театр, а я захожу туда — и у меня дрожит все внутри. Если бы мировая мать была беременная, у нее живот был бы как купол этого театра. Беременность на теле Новосибирска — должно родиться что-то! А город ваш безликий совсем. Ничего нет! Ничего! Ну, сохранилась в центре чуть-чуть архитектура 20–30 годов, а так нет ничего! Но оперный театр есть, поверьте!
— Скажите, почему у вас в мобильнике мелодия «Пионерской зорьки»?
— Это дети так надо мной издеваются! Считают, что их папа — всегда самый первый пионер. А вообще, вот вы услышали — и заулыбались. Это позывные передачи из детства, которая считалась самой ужасной. Потому что когда она начиналась, надо было зубы чистить и бежать в школу. А сейчас так приятно это вспоминать! Хочется излишеств. А поднять себе настроение — всегда излишество.