Степан Звездин, «Известия»
Шукшин, очищенный от
чудной романтики, «простоты» и
веры в
человеческое сердце, появился в
новосибирском Молодежном театре «Глобус»: наивность обернулась действительностью, а
чудики превратились в
истинных сумасшедших. Режиссер Владимир Гурфинкель, пожалуй, впервые на
театральной сцене распрощался со
«светлыми» героями Шукшина и
показал зрителям русское деревенское патологическое «счастье».
На сцене — черная деревянная Россия, жутковатый мир, лишенный иллюзий и надежды (художник — Ирэна Ярутис). Деревянные балки, подвешенные в воздухе, да чурки-пеньки, расставленные по углам, — вот и все смысловые точки на фоне бесконечного черного пространства и широкой водной глади на заднике. Здесь бабы постоянно таскают какие-то тяжести — то корыта с водой, то ржавые стиральные машинки, а то и самих себя, напившихся до посинения. Здесь на сто мужиков один интеллигент, да и тот «с приветом». Здесь сморкаются на пол и носят обшарпанные телогрейки и рваные матроски, заправленные лишь наполовину. Крупные русские женщины и худенькие плешивые мужички — и ни одного счастливого красивого лица.
«Шукшин. Про жизнь» — так называется спектакль, поставленный питерским режиссером Владимиром Гурфинкелем на основе рассказов классика. В черно-белой программке с размытым негативом на обложке, название спектакля перевернуто, написано «наоборот». И это «наоборот» — принципиально для Гурфинкеля: режиссер призывает зрителей посмотреть на героев Шукшина лишенным умиления взглядом: столь ли они «светлы» и «наивны»? Есть ли нам чем гордиться и чему радоваться?
Все рассказы, за которые берется Гурфинкель, выпрямлены до одной далеко не оптимистичной идеи, которую громким лозунгом «Сучка-судьба!» в середине первого акта озвучил Тимоха Худяков — герой Ильи Панькова. А затем было возвращение из тюрьмы Степки, сыгранного актером Владимиром Дербенцевым, превратившееся в настоящий русский деревенский шабаш: все пускаются в адскую пляску, а на «первое, второе и третье» — только водка и пустые лязгающие тарелки. «Какие-то они все ненормальные!» — подытожит Участковый — героиня Натальи Орловой. «Какой-то выпрямленный и упрощенный Шукшин», — подытожат некоторые зрители.
Конечно, спектакль Гурфинкеля—попытка остросовременного концептуального театра, примеров которого в Новосибирске не было давно. Те зрители, что с оскорбленными чувствами покидают театр после первого акта, так и не узнают главной пружины режиссёрской мысли, которая раскроется позже — в знаменитом рассказе Шукшина «Забуксовал». Роман Звягинцев (артист Юрий Буслаев) вдруг неожиданно споткнется на интересной подробности финала «Мертвых душ»: как же так получается, что в «птице-тройке», «которой уготовано великое будущее, и которой все уступают дорогу, сидит такой прохиндей, как Чичиков?» «Русь-тройка, а в тройке-то кто? Чичиков! Жулик!» — возмущается Звягинцев и упрекает Гоголя в «недосмотре». «Это что, Русь Чичикова мчит? Перед Чичиковым шапки снимают? Какая же тут гордость?» — обращается герой к учителю словесности (артист Александр Варавин).
В этой сцене не просто разговор Звягинцева с учителем — здесь разговор режиссера Гурфинкеля со своим зрителем. «Как-то вы не с того конца зашли», — волнуется учитель (читай — зритель, недовольный «мрачным Шукшиным»). Мол, Гоголь-Шукшин про это и не думал. «А тут с какого конца не зайди — едет-то Чичиков, жулик!» — напирает Звягинцев. Иными словами, как бы ни поэтизировал российскую глубинку Василий Макарович, действительность-то все равно другая. Так стоит ли обманываться? Эта сцена становится лейтмотивом второго акта, который, в свою очередь, определяет концепцию всего спектакля. Хоть «упрощай» Шукшина, хоть не упрощай — в тройке-то Чичиков! Жулик!
И в финале — черный экран, медленно закрывающий водный горизонт. С надеждой здесь покончено навсегда. Живые неловеческие чувства стерты геометрией, а градус опьянения и варварской дикости уже настолько велик, что спасти мир может разве что катастрофа. Одна из лучших актерских сцен — диалог молодого Петьки с пенсионером Наумом Евстигнеевичем (артисты Алексей Архипов и Евгений Важенин) о пользе науки: «Освоение космоса — это надо!» — «Нахрен?».
Осталось покончить только с религией. Тут и карикатурный священник Вячеслава Кимаева в светском пиджаке поверх рясы, никогда не расстающийся с канистрой чистого спирта. В последней сцене на пару с Максимом Яриковым (артист Артур Симонян) поп закатывается в апокалипсической молитве: «В самолет верую!», «В сельское хозяйство!», «И да увидим дно!». Вот это русское дно и пытается разглядеть режиссер Гурфинкель.
О Шукшине и его рассказах, особенно после спектакля Алвиса Херманиса, который примет участие в грядущем Рождественском фестивале, принято говорить с легкой тоской в голосе: мол, эта та Россия, которую мы потеряли. Жаропонижающий спектакль Гурфинкеля ностальгию снимает быстро: если это та Россия, которую мы потеряли, — то и слава богу. Но нет же. Здесь она. Рядом. Режиссер призывает к диалогу, заставляет пересмотреть стереотипы и перечитать Шукшина, о котором, если не юбилей, то, глядишь, никто и не вспомнил бы.
Хорошо выстроенный с точки зрения концепции спектакль, тем не менее, не становится столь же уверенным театральным событием. Пошло и не всегда честно ссылаться на нехватку репетиционного времени, но здесь практика говорит за себя: за два месяца репетиций собрать почти четырехчасовой спектакль, выстроить композицию из разрозненной шукшинской прозы, поймать ритм и утвердить актерские работы, привести в гармонию все найденные театральные средства — вряд ли возможно. Идея утопична априори. Но такова реальность современного театрального конвейера.
Остается надеяться, что спектакль сделает главное — молодежь, посмотрев его (а постановка изрядно разрекламирована), пойдет в библиотеки и почитает первоисточник. Василий Макарович того стоит...
