Яна Колесинская, cultvitamin
Театр «Глобус» показывает уже вторую после «Звездного часа» премьеру сезона — и одна интереснее другой
Гоголевская «Шинель» представлена в постановке Ивана Орлова. В ролях всего четыре актера: Иван Зрячев, Владислав Огнев, Никита Зайцев, Элина Зяблова.
Театры давно уже не ставят «Шинель» как бытовую историю о маленьком человеке, какой бы жалостливой она ни была. Трагедия существа, неспособного себя защитить, близка и понятна большинству народонаселения. Однако для Гоголя этого мало, точнее, для понимания его шедевра данная тема необходима, но недостаточна. Классик терпеливо ждал, когда театр переместит смысловую нагрузку в область мистики и опустится в инфернальные глубины его замысла.
Помнится, в 2011 году Тимофей наш Кулябин поставил «Шинель. Dress Code» на ее родине в Санкт-Петербурге. У него тема возмездия была напрямую связана со священным писанием и предопределена свыше. Тотальное расчеловечивание привело к Апокалипсису, лютая месть состоялась там же, где происходило глумление над слабым, то есть, выражаясь языком повседневности, зло возвратилось бумерангом. Офисным планктоном теперь жестко повелевает тот, кем обернулся терпила Акакий Акакиевич. Ведь ад — это форма существования жизни.
«Глобус» с самого начала задал тему присутствия высших сил. Первые эпизоды спектакля сопровождаются доносящимся с небес зловещим гудением, предупреждающим, что всё это добром не закончится. Впрочем, добром никогда ничего не заканчивалось. Добром мир не изменишь, не вылечишь, не спасешь — только силой, равной злу. Остановить и наказать зло самостоятельно слабому человеку не дано, как бы ни пытался.
Художник Никита Афанасьев оформил сценическое пространство четко и лаконично — ничего не заслонило ни жалкой фигуры Акакия Акакиевича, ни бурлящих страстей вокруг него. Трое актеров из «свиты» Акакия Акакиевича создали иллюзию густонаселенного пространства: здесь и департамент как источник издевательств, и хищные улицы как исчадие насилия. При этом театр переносит флешбеки с буллингом задрота на чб экран, и для нас главным становится то, к чему этот буллинг привел. Расправа с жертвой, которая не то что не протестовала, а даже вроде бы не замечала издевок, вышла за пределы офиса, приобрела вселенские масштабы. Режиссер Иван Орлов, склонный к броским сценическим эффектам, закружил январскую стужу в «Танце с саблями» Хачатуряна, материализовал сверкающие клинки, вонзил их в спину несчастному чиновнику. Не к портному он попал, а к хирургу, не в примерочную его привели, а на больничную каталку уложили. А гулянка в честь приобретения Шинели замелькала маскарадными масками и дудкой крысолова, завихрилась круговертью безумия, превратилась в разгул нечисти, дьявольскую пирушку, оргию оборотней, пир Вальтасара. Мнимый виновник торжества здесь чужой, лишний, зашуганный, как и всегда. Формула «я брат твой» по-прежнему не работает.
Личностью Акакий Акакиевич становится только в кульминационный момент своего прозябания. Спектакль получился еще и о том, что между идеей-фикс и ее поражением есть маленький промежуток настоящей жизни, называемый в народе сбычей мечт. Короткий проблеск счастья преобразил Акакия Акакиевича, вывел из обычного состояния зависимости, отправил в страстное танго с возлюбленной. Шинель с самого начала приняла облик женщины, что, общем-то, не ново, но трогательно. Изящная и робкая Коко Шинель укрыла одеялом, взяла за руку, утешила, успокоила, обнадежила, поддержала, промилосердила. Он и думать не смел ни о чем великом типа «любовь». А шинель — это материально и конкретно, при определенных усилиях по плечу. Оказалось — не по плечу.
Парение Акакия Акакиевича в невесомости открывшегося Космоса одухотворено песней Виктора Цоя: «Я знаю, моё дерево не проживет и недели». Только какое уж там дерево — чахлый росток. От парения до падения — одна буква. Растоптали росток, но и тогда Акакий Акакиевич не обрел права голоса. Всё больше молчит, попискивает, покряхтывает, советы пьяных коллег торопливо записывает в мятую бумажечку обгрызенным карандашиком, чтобы затравленно зачитать «значительному лицу», так и не прибавив ничего от себя. Сиплым звукоизвлечением он напоминает Эдварда Радзинского, да и внешне похож — но, разумеется, только внешне. Большего не дано.
Его «обижатели» создают обширный ассоциативный рад с сильными мира сего самых разных рангов, мастей и пород, остроумно существуя в столкновениях с ничтожеством. У зрителя от смеха до слез тоже один шаг. Циничный хирург курит в приоткрытую дверь, где гудит мороз, и размякает от кружки спирта, после чего язык развязывается на витиеватое описание фантастической Шинели. В издевательстве над насекомообразным следует новая ступень, на которой «значительное лицо» забронзовело к просителям, но загорается дежурным вдохновением, когда выходит к микрофону. Оно выступает не с речью по шпаргалке, а со шлягером про зиму, которая, если вспомнить историю песни «У леса на опушке», одних ужасает и губит, а других бодрит и веселит. Ненаказуемому царьку пофигу озябшие пигмеи, что путаются под ногами, подползают в экстазе чинопочитания и никак не уразумеют, насколько они вопиющи на чужом празднике жизни.
И тут откуда ни возьмись, возможно, из подсознания зрителя, выплывает фильм Квентина Тарантино «Однажды в Голливуде». Он лишен, на первый взгляд, элементарной логики и причинно-следственных связей, но там, вопреки всей циничной фильмографии забугорного мастера, вдруг начинает вершиться высшая справедливость — добро побеждает зло, а не наоборот. Происходит так, как должно было быть, если бы такое было возможно. Но у Гоголя реальность лишена гуманистических конструкций. Только жизнь после смерти дарует возможность отмщения, никак не раньше. После того, как все мыслимые и немыслимые силы тщедушного Акакия Акакиевича были выплеснуты в одночасье, он заслужил смерть физическую. В сумраке ночи, в мороке нескончаемой зимы возникает призрак, наделенный неукротимой свирепостью. Но нападает он со спины. Ему тоже неподвластно смотреть врагу в лицо.
