К Востоку пылкая любовь
Валерия Лендова, «Петербургский театральный журнал»
К. Гоцци. «Счастливые нищие». Новосибирский театр «Глобус».
Режиссер Григорий Дитятковский, художник Эмиль Капелюш
Александр Блок написал однажды, что «актерское ремесло есть большой чин, а претензии на пересаживание каких-то графов Гоцци на бедный, задумчивый, умный север русский есть только бесчинство». Григорий Дитятковский, однако, такое бесчинство совершил, сумев оправдать при этом итальянского графа: он поставил в Новосибирске «Счастливых нищих» — за последние годы огромная сцена «Глобуса» и не знала таких побед. Что только с ней ни делали, как ни наращивали количественную мощь актерской массы — сцена «съедала» актеров. Что, конечно, позволяло ставить вопрос не только о сцене, но и об актере. И о режиссуре тоже.
А Дитятковскому — море по колено. Продлись эта сцена еще и еще, ему много не покажется! Он с упоением играет ею, носится над ней, как дух над водой, вместе с художником Эмилем Капелюшем. Вместе сотворяют они свою «азию», предусмотренную Гоцци, загадочную, опасную и прекрасную.
… Сцена пуста, только в край поворотного круга безжалостно воткнуты двойные ряды длинных воинственных копий — никогда еще сценографическое решение не казалось столь простым и столь выразительным. Азия под серебристым лунным светом кажется и библейской и вечно юной. Каким-то образом она вплывает в твое сознание как перекресток всех влияний, всех языков, всех дорог, по которым от века скитается род человеческий. Тени от копий причудливо перекрещиваются, плывут, как порванные сети колеблемой листвы, как загадочный лес, в котором блуждают герои, как штрих-код каких-то тайных знаний, таинственных «письмен судьбы», которые предстоит расшифровать. Мусульманский полумесяц, спускаясь вниз, подхватывает влюбленных. Легкие яркие ткани взмывают ввысь, опадают, окутывают их плечи. Перед нами пространство восточной сказки и восточной поэзии, миражей и грез на темы востока. Но и — жесткой социальной практики…
Социальный эксперимент ставит царь Узбек лично — внезапно оставляет трон и отправляется бродить по стране инкогнито. С одной стороны, нельзя не признать: желание властителя увидеть жизнь как она есть вполне понятно. С другой — крутизна решения превратила некогда цветущий край в полигон для выживания: «рис стоит двадцать сольди за меру», с каждым днем растут цены и налоги, подданные, естественно, громко зовут смерть. Не страна — пространство 66-го сонета. Визирь Мудзафер, выдвиженец из низов, занявший место Узбека, одержим бредом всемогущества, жаждой денег и жаждой мести. Этот «сюжет-социум» Дитятковский воплощает с какой-то усталой злостью — сколько можно, надоело… С тех пор, как Белинский и Герцен пугали русскую читающую публику «азиатскими нравами» и «татарской цензурой», «азия» давно превратилась в нашу плоть и кровь, стала нашим бытом, маски восточной сказки — нашими лицами. Все знакомо, что творят Мудзафер (Александр Варавин) и Тарталья (Николай Александров). Знакомая характерность в сценах «возлияний» и «воздаяний», неизбывных бань с веничками под народные мелодии и плясок с местными чаровницами… Полумесяц тоже схвачен за рога и превращен в ладью для услаждения новой элиты. Мудзафер скользит в ней, что-то поедая и запивая. У Мудзафера белорусский акцент, у Тартальи — восточный, все очень капустно, но не очень вкусно, и наверное, для сатирических прогулок можно было бы «подальше выбрать закоулок». При этом детская студия театра помогает имаму раздавать милостыню в храме, дети оснащают интриги Мудзафера необходимым реквизитом, послушно выполняют его задания. Про этих детей, чистеньких, миловидных, аккуратных, не скажешь, что они терпят лишения или преодолевают тяжкие испытания…
Миру стяжания в спектакле оппонирует другой, на первый взгляд — бродячий и безответственный. Он дает о себе знать субтильной фигуркой Саэда (Иван Шибанов) с его драным свитерком, интеллигентскими очочками, немецким акцентом и дразнящими пританцовочками в деревянных сабо, которые нежно прижимаются к груди — сколько еще в них предстоит пройти! Когда он излагает Узбеку свою таинственную повесть, оба напомнают европейских школяров, «люксембургских студентов», вознамерившихся обежать мир автостопом. Старый текст начинает рождать непредсказуемые ассоциации, которые уводят нас довольно далеко. Облик и костюмы знакомых фигур, их перемещение в сценическом пространстве, их сцепления, движение-кружение обеспечивают то, что сейчас называют «интерпретацией старой пьесы в духе нового театра», при том что никакого насилия над пьесой не замечаешь, текст почти не сокращен, лишен подмен и перестановок. Сначала потихоньку вьется, потом все расширяется сюжет — и герои кажутся странниками на его бесчисленных дорогах. Бредут и бредут согбенные разными несчастьями старцы и их нежные дочери, взбунтовавшиеся сыновья почтенных семейств и юные отроки, и нахальные итальянские комедианты, красильщики, дервиши, имамы… Их исповеди и признания, их жалобы и вздохи, их невнятные бормотания и нелепые упования — все получает самостоятельный смысл. Сама энергия их странствий уводит действие в другой ряд, вносит смысл в человеческое существование, несмотря на горести готовит счастливую развязку. Царь Узбек займет наконец свое рабочее место, Мудзафер снова станет мясником, в судьбе героев все устроится наилучшим образом. Но в принципе все могло бы устроиться без его высокопоставленной доброты, она здесь — частный случай, проявление общего закона, как в романах Диккенса (наверное, Дитятковский мог бы замечательно поставить Диккенса!): когда для кого-то тени сгущаются в непроглядную ночь, за углом раздается тихий звон колокольчика и выезжает резвый маленький пони, которым правит добрая-предобрая супружеская чета. Или рядом с отчаявшимся героем на улице у доски объявлений возникают два очень добрых и просто очень богатых брата, которым именно сегодня нужен младший клерк…
Поколебленный миропорядок восстановится даже без наших с вами усилий, потому что «принцип Добра» так же реален, как и «принцип Зла», и маятник, качнувшись в одну сторону, уже набирает ход в другую, и можно как угодно бороться с верой в добро и справедливость — они не погибнут никогда.
Такая вот глубинная «негромкая музыка здравого смысла», говоря словами Бродского, удерживающая от бесплодной иронии, греха уныния и ожесточения… Ей невольно поддаешься, в нее хочется верить, хотя бы на то время, покуда идет спектакль. Режиссер ее поддерживает патетическим финалом — «космическим пейзажем» пустой сцены, фронтально развернутыми мизансценами, мощными вердиевскими хорами. Что-то главное сотворяется в вышине, там бушуют неразгаданные силы, бьются неожиданные возможности… Воинственные копья в руках детей превращаются в легкие весла… Еще одно усилие — черная бездна провала отделит сцену от авансцены, и начнется движение корабля к другому берегу, и какая-то новая жизнь скоро поглотит нас…
Так было на сдаче в конце прошлого сезона — спектакль Григория Дитятковского трогал и восхищал. Что случилось дальше? Зрелище, которое мы увидели в конце года, было красивым, ярко-костюмным, профессионально изобретательным. Однако режиссерский рисунок стал вдруг избыточным, едва ли не претенциозным, возникающим подчас на пустом месте…
Раньше «закон достаточного основания» замечательно обеспечивали актеры. Вместе с режиссером творили они некую «сверхреальность» спектакля. И канадец Фред Мэттерн в роли Узбека был тогда открыт миру, а не только партнеру. Старейший актер «Глобуса» Владимир Федоров (Панталоне) и нежная изящная Наталья Якупова в роли Анджелы напоминали Эдипа и юную Антигону. Иван Шибанов — Саэд, Ирина Камынина —Дземруда играли не просто «конкретные характеры в конкретных обстоятельствах»… Сегодня они «осели» в рамках своих персонажей; энергия игры, выдумка, темперамент — все исчезло… Куда и почему? Потому ли, что актер «Глобуса», пройдя последние годы через активные пластически-музыкальные дивертисменты, пошатнул в себе искусство собственно драматическое? Или дело в резкости переключения старой сказки в новый ряд? Когда от толчка слетают не только штампы с актерской игры, но рушатся опоры мастерства… Или режиссер старался реализовать свое видение «без них, чтобы эти неверные не могли ничего испортить…» Так или иначе, «высокий актерский чин», о котором Блок отзывался с таким уважением, сегодня в «Глобусе» нуждается в серьезном восстановлении… Без него никакая режиссура — самая великая, всемирно-историческая, европейская, столичная — не сможет состояться.
