Елена Климова, «Труд»
Вот не
верю сама себе. В
смысле
— не
верю своим глазам, а
также прочим органам чувств. Игорь Коняев, режиссер из
Санкт-Петербурга, любимый ученик Льва Додина, поставил в
«Глобусе» сатирическую комедию «Безумный мир, господа!». Автор пьесы
— англичанин Мидлтон, современник Шекспира.
Что видим? Многоэтажные декорации, отлично обживающие огромную глобусовскую сцену сверху донизу. Похоже сразу и на дом «в разрезе», и на какое-то клубное сооружение со сценическими площадками, и еще почему-то система коммуникаций на заднем плане. Стекло и металл, в осветительских лучах сцена мерцает, пульсирует, переливается. Время от времени заволакивается дымом, погружается вo тьму под громовые удары, они же — свидетельство божьего гнева по поводу повсеместного распутства. О нем, собственно, и речь здесь — о распутстве и наказании за грехи. Не чтобы неминуемом наказании, но некоторых героев-таки настигающем. К примеру, душку Илью Панькова, то есть, конечно, его героя по имени Глупли. Великий комбинатор Глупли, все действие строивший планы, как бы облапошить, а то и убить богатого дядюшку сэра Нараспашкью (Вячеслав Кимаев), под конец оказывается женатым на девице, чью «девственность продавали пятнадцать раз».
Дядюшка этим оказывается удовлетворен, племянник смиряется, да и то сказать, супруга (Юлия Зыбцева) так фантастически хороша, что утешиться не сложно. Паньков в этом спектакле часть времени проводит в женском платье и облике, а часть — в облике и наряде существа неопределенного пола, вроде бы из шоу трансвеститов. Куртизанка из Панькова получилась убедительная, отдаленно напоминающая... Тутси, героиню Дастина Хоффмана хотя та была скорее феминистка. Вообще каждый отдельный фрагмент роли Панькова — то разорившийся шалопай-аристократ, предводитель компании не очень удачливых аферистов и негодяев, то бродячий актер, то придурочный заезжий лорд в балетной пачке и с буклями, — выразителен. Как номер из шоу. Но у меня не получилось сложить из этих фрагментов цельную роль. Я не смогла понять, что это за чудо в белом парике, почему на лорде балетная пачка, почему он так усердно меня смешит, и почему все шутки — ниже пояса.
То есть, я в курсе, что народная природа смешного — именно в шутках «про это», а тонкий английский юмор появился, как реакция на пуританские правила приличия. Но сидя в зале я уже давно поняла, где смеяться, а герои все продолжают падать друг на друга и спускать штаны — не в связи с репликами, и просто для пущего веселья. И я не увидела в этой грубой стихии ни куража, ни азарта — ничего того, что превращает сочиненные скабрезности в шутки, возникшие от упоения полнотой жизни во всех ее проявлениях.
Притом спектакль очень красив. Просто неприлично красив. Кроме света и сценографии — наряды!.. Юлия Зыбцева в красных перьях и оборках, а потом в белых перьях и оборках — Голливуд отдыхает, — говорю, положа руку на сердце.
Кстати, Зыбцева — та самая куртизанка, на которой женился бедняга Глупли, — самый понятный и цельный персонаж: смачно грубая, уличная, или обольстительная, властная, и еще масса нюансов поведения хорошенькой девчонки, «Элизы Дулитл», но безо всяких принципов. Девчонки, которой надо непременно вырваться наверх, стать богатой и «порядочной». Я понимала, зачем она ведет себя так, а не иначе, зачем так смеется, откидывая голову, так приподнимает юбки и так жестко подбирает губы, если запахло деньгами. И мне было интересно, что станет с ней дальше — до конца спектакля и даже — после его окончания. В браке с красавчиком Глупли.
Я не могу сказать, что мне были вовсе неинтересны остальные персонажи. Мне интересно, как эклектично, авангардно, ярко они одеты, мне интересно, какие трюки они вытворяли. Богатый сэр Нараспашкью, смерти которого так ждет милый племянник, иногда вызывал сочувствие — своим добровольным уничижением перед мнимым лордом, доверчивостью, с какой он отдавал бродячим актерам драгоценности. Похожий на большого румяного подростка в период повышенного интереса к женщинам, неловкий, одышливый, в сборчатых коротких штанишках, он впечатлял, хотя ждать от него наследства казалось явно преждевременным. Дворецкий (засл. арт. РФ Александр Варавин) был забавен — именно так, как может быть забавен дворецкий: шагал и говорил он чванливо, а соображал медленно.
Неузнаваем оказался засл. арт. РФ Павел Харин в гриме и в образе ханжи и труса по имени Каюс Грешен. Снедаемый страстью к чужой жене, а после — страхом и раскаянием, он ходил на полусогнутых, даже не ходил, а перемещался перебежками, как маленький серый зверек. Парик с вздыбленными и зачесанными назад седыми волосами завершал сходною.
Актеры старались изо всех сил. Но я так и не поняла — ради чего. Ради какой сверхзадачи, или сценической идеи, или как еще назвать ту жизнь, которая в спектакле и есть цель и оправдание всех режиссерских и актерских приемов. Разумом я поняла, что мне показали — пустая и порочная жизнь vip-персон образца семнадцатого века ничем по сути не отличается от порочной жизни современных vip-персон. И что порок должен быть наказан, но на практике это случается редко, тоже поняла. Но поняла я это — из текста пьесы. А из спектакля я ничего такого не вынесла. Пожалуй, только бессмысленный блеск и тщету очередного шоу. Но... «все жанры хороши, кроме скучного». Шоу — это зажигательно? А мне большей частью было скучно! Хотя я так люблю театр, что почти всегда нахожу в нем повод для радости.
А почему же я не верю сама себе? Потому что на прошлом Рождественском фестивале искусств два года назад я видела спектакль «Московский хор» Малого драматического театра в постановке того же Коняева. Страшная пьеса Людмилы Петрушевской про послевоенную московскую жизнь — коммуналки, доносы, ссыпные родственники, и т. п. А спектакль был печальный и светлый, и жизнь в нем билась в каждой реплике и в каждой минуте молчания. И я понимала, от чего больно или радостно режиссеру и откликалась на эти чувства. И это «больно» или «радостно» хоть и вырастало из текста пьесы, но поднималось над ним, оборачиваясь душой спектакля. «Московский хор» стал для меня одним из сильнейших театральных переживаний за последние годы.
Вот потому-то я и решила, что в премьере «Глобуса» эту душу спектакля я просто не разглядела. Потому-то и не верю сама себе. И, вспоминая спектакль, вглядываюсь пристально — вдруг обнаружу?