Константин Райкин: «Фестивальные зрители – это «дегустаторы», а вино надо делать для пьяниц»

Жизнь разделилась на «до» и «после»

Тридцать пять лет назад мы с Валерием Владимировичем Фокиным поставили спектакль «И пойду, и пойду!», по «Запискам из подполья» и «Сну смешного человека» Федора Михайловича Достоевского. В то время была серьезная цензура, Достоевский считался сомнительным писателем с точки зрения идеологии советской власти, а повесть «Записки из подполья» — «писком индивидуализма», как говорил Максим Горький. Поэтому спектакль по одним «Запискам» поставить было нереально. Чтобы это стало реальностью, нам пришлось объединить их со «Сном». Это был важный этап в моей театральной деятельности, потому что этот спектакль посмотрел [польский театральный режиссер] Ежи Гротовски — одна из двух главных фигур мирового театра, вторая — [английский режиссёр театра и кино] Питер Брук. Гротовски был под впечатлением, нас это очень вдохновило, и спектакль стал переломным этапом моей творческой биографии.

«И пойду, и пойду!» мы играли в формате «бедного театра», при одном осветительном приборе. Через время, вспомнив этот опыт и готовясь к своему шестидесятилетию, я предложил Фокину поставить Достоевского на большой сцене, он мне ответил, что подумает день-два и перезвонит. Перезвонил через два часа и согласился, но предложил сыграть моноспектакль. Я испугался, потому что думал, что это работа на двоих или даже большой полноценный спектакль. Но в итоге я играю один.

«Записки из подполья» — это произведение, которое поменяло мою жизнь. Их герой — мерзкий человек и одновременно гениальный — с точки зрения полета мысли и философии, которую он несет. И мелкий, с другой стороны. Но этот человек похож на меня более, чем кто-либо из мировой литературы. Это произведение в свое время меня очень изменило. Если бы я его не прочел, я был бы другим. Моя жизнь разделилась на «до» и «после» прочтения, которое избавило меня от опасности стать таким в реальности. Это животворная функция великих отрицательных ролей, если правильно к ним подходить. Я думаю, что это меня улучшает.

Новосибирск — город искусств

В Новосибирске очень хорошая публика, «фестивальная». Это же особое направление — фестиваль, и это определяющее понятие, есть специальное фестивальное кино, спектакли, режиссеры. Также и фестивальная публика. Она очень развращающая, к ней нельзя привыкать, это опасное дело, потому что подсаживаешься. На обычные спектакли ходит более простецкая публика, не такая восторженная, экзальтированная, как здесь, на фестивале.

Ведь фестивальные зрители — это «дегустаторы», а вино надо делать для пьяниц — спектакли ставить для обычного театрального зрителя, уставшего после работы и почему-то пришедшего в театр. Здесь очень хорошая публика, прием в Новосибирске в два раза сильнее, чем в Москве, это означает, что здесь определенным образом настроенная публика, в ней больше непосредственности, чем в столичной. Там все ходят в театр оглядкой на соседа, боятся первыми захлопать или как-то проявить свои эмоции и мысли. У них «тяжелые зады», им труднее встать от восторга.

Для меня Новосибирск — город мозгов и душ высоких, город искусств. Это интеллектуальный и духовный центр.

Желание, которое казалось немыслимым

Появление своей театральной школы — это этап моего взросления. Любой театральный коллектив, достигая определенного уровня зрелости, хочет иметь свою театральную школу, самому выращивать кадры.

Это было давнее желание, которое казалось немыслимым. Я — делатель, а не мечтатель, чего не могу, о том и не мечтаю. Я — практик, не то что я лишен метафизики — я взлетаю, но над теми вещами, которые имеют возможность воплотиться. Поэтому о школе я не мечтал. Но позже появилась возможность это сделать, и выстроилось настоящее здание театрального института, это редкий случай — функционально выстроенное здание под театральный институт! Первый курс набрался с большим конкурсом — на удивление, потому что была большая конкуренция, в Москве все-таки много «намоленных» вузов типа ГИТИСА, «Щуки», Школы-студии МХАТ...

Обучение актерскому делу я решил сделать бесплатным, потому что мне нужны талантливые, а не богатые. Ведь давно проверено, что наиболее одаренные артисты — выходцы из материально не благополучных семей.

«Добрый зритель в девятом ряду»

Отношения с публикой, в определенном смысле, — это самое главное. Я отношусь к тем работникам театра, для которых любовь к публике — самая важная свая в фундаменте театрального дела. Основатель нашего театра «Сатирикон», Аркадий Райкин, всегда выходил на сцену с большой любовью к зрителю. Любовь к публике — это позиция принципиальная и важная.

Когда люди встают и уходят со спектакля, не дослушав меня, который пытается с ними делиться чем-то, что для меня очень важно, и хочет, чтобы его услышали и поняли — это всегда огорчительно, потому что кажется, что ты, видимо, недостаточно держишь внимание. Но в этом случае главное — не переходить на раздражение. Это чувство для артиста — самое непродуктивное и нетворческое. Он теряет обаяние, потому что это очень неидущее любому человеку состояние. Я вот не смотрю, например, передачу «К барьеру», потому что, если хочешь разочароваться в человеке, посмотри, как он спорит в этой передаче, где никто не пытается друг друга выслушать и никто не уходит от этого раздражения, которое рождается в споре. И какие бы ни были доводы у человека, тебе становится на них плевать, потому что он очень неприятно выглядит.

Артисту нужно гасить в себе раздражение сразу и работать только во внутренней гармонии с миром, ибо, как писал Николай Васильевич Гоголь в замечательном произведении «Портрет»: «Художник и в тревоге дышит покоем». Потому что внутренне он все равно соединен с какой-то божественной гармонией. Если у тебя радости нет от взаимодействия со зрителем, художественного у тебя не получится.

Раздражение — это нечто антихудожественное, в этом состоянии нельзя творить, как и в состоянии «Ну, погоди!», то есть в желании кому-то что-то доказать или сделать назло. Твоя работа должна быть высказыванием, которым ты хочешь поделиться с себе подобным. Поэтому я люблю свою похожесть на многих. Некоторые стараются лелеять в себе свою непохожесть, этим грешат театральные критики. А для меня ценна именно похожесть, потому что, если что-то нравится мне, понравится многим, и это хорошо. Ведь тогда, как бы сложно я ни высказывался, я буду понят. А самое трагичное в театре — это когда тебя не понимают. Или такое «вежливое непонимание», когда человек досиживает спектакль только из вежливости, потому что перед ним тут что-то изображают.

Очень хорошо, когда все едины — это театральное чудо. Бывает, собирается на спектакле публика — винегрет, кто-то орет: «Давайте начинать!», кто-то выпендривается, кто-то болтает, и вдруг, с началом спектакля они все одинаково замирают, и уже нет тех, кто выпендривался, нет разделения, в определенный момент в них «прорастает Господь Бог», это уже один зритель, потому что спектакль заставляет их всех едино чувствовать.