Нина Чусова: «Мы играем в детей, которые играют в животных»

— Нина Владимировна, в этой постановке у вас несколько необычная роль — не режиссер, а художественный руководитель. Что в данном случае значит это понятие и каковы были ваши функции?

— На самом деле у Юрия Катаева это дебютный спектакль, и разрабатывали и придумывали мы его вместе. Но самую сложную функцию — организации всего репетиционного процесса — он взял на себя, а я уже приехала и собрала это все в некое единое целое. Плюс еще костюмы, художественное оформление тоже вместе обсуждали, это тоже как-то в мои функции входило. В общем, была такая совместная работа «по выпуску спектакля», только всю такую «черную» работу взял на себя Юра, а я уже корректировала все происходящее.

— При выборе материала были какие-то сомнения, или вы сразу согласились именно с чеховской «Каштанкой»?

— Вообще никогда не сомневалась, потому что этот рассказ Чехова настолько сидит где-то внутри меня, что должен был возникнуть рано или поздно. То есть, если говоришь «детство», то сразу возникает «Каштанка», во мне это абсолютно прямая аналогия. И поэтому, когда вдруг прозвучала именно «Каштанка», то я была обеими руками «за».

— Но «Каштанка» — это все-таки проза Чехова, и с этим наверняка даже у опытного режиссера могли быть какие-то сложности. Юрий Катаев, насколько я знаю, сам делал инсценировку, но, тем не менее, не добавило ли трудностей отсутствие такой четкой драматургической структуры?

— Естественно, сложность есть, поскольку у главных исполнителей вообще нет слов. У нас есть Варавин — рассказчик, который погружает внутрь произведения, а самые главные герои не имеют слов, и им надо вот так: «М-м», показать все свои чувства, эмоции. Это очень сложно. Поэтому, прежде чем появилась эта жесткая структура, Юре пришлось очень много поработать, проделать массу, миллион того, что не вошло в спектакль — различных этюдов и так далее. Это еще часа два того, что ушло и никто не увидит. И все для того, чтобы обрести свободу в тех номерах, сценах, которые сейчас исполняют. Ведь артисту должно нравиться то, что он делает, он должен полюбить образ. А полюбить его, особенно когда не имеешь текста, жесткой драматургии, возможно только, прожив этот образ, поэтому и были эти этюды, игры, чтобы было удобно каждому артисту в своем образе.

— То есть и недавним выпускникам театрального, и уже взрослым участникам постановки пришлось вспоминать материал первого-второго курсов, этюды, самый начальный этап обучения?

— На самом деле, задача такая ставилась. Вспомнить, понять, как дети представляют животных. Не то, что мы сейчас делаем такое необыкновенное наблюдение за котом, за свиньей. Вот у детей есть, может быть, такое и примитивное представление о животных, но оно очень правильное. Они их воспринимают, что они могут разговаривать, дети вполне ведь уверены, что они о чем-то говорят, испытывают эмоции, обижаются. Я сама по себе это помню. И вот мы, скорее, играем в детей, которые играют в животных. То есть все эти взрослые — артисты — становятся немножко детьми. И что я им говорила: не бойтесь дурачиться, помимо того, что делаем профессиональные номера, включите делать то, что доставляет удовольствие — мяукать, лаять, крякать, квакать, — то, что доставляет удовольствие, а детям доставляет удовольствие любая игра.

— Часто говорят, что классические произведения — это про всех нас, хоть вчерашних, хоть сегодняшних. Насколько, на ваш взгляд, «Каштанке» подходит это определение?

— Не то, что про всех нас... Но это вообще очень сильно перекликается с сегодняшним временем. Для меня Каштанка — это маленькая девочка. У нас сейчас такое время, когда всех детей толкают куда-то в шоу-бизнес, их отрывают от семей, побыстрее бросают во взрослую жизнь, они становятся какими-то артистами, моделями, звездами, кем угодно, забывая при этом про то, что лишают детей самого главного — детства, тепла, семейного уюта. И, когда у нас возник мальчик Федюшка, мы ставили задачу: ты не ищешь свою собачку, ты ищешь свою сестренку. И поэтому этот финал: что, вроде бы, и кормят у хозяина лучше, и слава у него пришла, и признание, но все равно — ребенок должен жить дома, со своими братьями и сестрами, получать вот это тепло. И это намного важнее, чем деньги, слава, успех, — это все потом, не надо с этим никогда торопиться. Для меня это все так близко, понятно. И то, что Ульяна Кирпиченко делает, мне кажется, абсолютно про то, про что был первоначальный замысел.

— А какие ощущения, на ваш взгляд, должна вызывать сама Каштанка? Ее жалко, например?

— Конечно, жалко. Но она потерялась и попала ведь в хорошие руки. У нее такая грусть, она ж понимала — собака, человек, неважно, — что где-то там остался дом, и на нее, на это маленькое существо, обрушился весь этот огромный мир. И она познала, что такое смерть, и что такое труд, и что такое — действительно обнаружили у нее талант, все эти вещи в ней раскрылись. И не то, чтобы жалость, а грусть появляется, что очень многие не возвращаются, очень многие теряют детство. Вообще, самая главная задача, как мне кажется, у Чехова — вот это ощущение, чтобы внутри осталась некая именно грусть очень быстро уходящего времени, что мы иногда за этой суетой, мишурой, бесконечным шоу, блеском, который нас окружает, теряем что-то такое самое теплое. Мне очень дорога эта картина в нашем спектакле, когда два ребенка лежат рядышком, а вокруг — все зовут, все с цветами. А для нее, для Каштанки, главное — чтобы рядом был этот мальчик, ее братик, хозяин, я не знаю, маленький друг. Вот ради этого — все.