Рижская «Соня» на Рождественском фестивале

Евгений Мельников, «NewsLab»

Помнится, года три назад на одной из театральных лабораторий мне рассказывали о каком-то легендарном спектакле, в процессе которого артисты умудряются пожарить курицу. Ну, натурально так пожарить — с чесночком, с маслицем, да ещё и фактически на глазах у зрителей (с которыми потом никто делиться этим чудом не собирается). Судя по всему, «Соня» в исполнении актеров Нового Рижского театра — тот самый спектакль и есть. Впрочем, в новосибирском «Глобусе» никакой аппетитной курятиной в минувшие выходные не пахло; да и, может быть, вообще всё это только байка.

Несмотря на всю известность и популярность постановки Алвиса Херманиса (семь лет гастролей по всему миру — не шутка), рекомендовать её к просмотру я не стал бы даже откровенно неприятному человеку. Для людей с определенным типом восприятия этот спектакль может стать настоящей пыткой: он невероятно, невыносимо, нечеловечески тягуч, даже редкие реплики здесь произносятся с прибалтийскими интонациями. Никакого «смотрится на одном дыхании» — только бесконечная борьба со смыкающимися глазами, утомленными необходимостью всматриваться в мелкие сценографические детали. В течение полутора часов люди то и дело покидают зал, причем целыми группами; признаюсь, хотелось сбежать и мне, но слишком уж происходящее было красиво, чтобы голосовать против него ногами.

«Соня» Татьяны Толстой — это чтение на любителя, согласны? Коротенький, предельно сентиментальный рассказ о толстой, глупой, несимпатичной простушке с большим сердцем, над которой однажды зло подшутила знакомая, организовавшая для неё эпистолярный роман с вымышленным поклонником. Трогательная переписка продолжалась много лет, до самой Сониной смерти в блокадном Ленинграде. Незадолго до того, как погибнуть под падающими бомбами, дурочка отправилась по указанному на конверте адресу и накормила своего ухажера, так и не распознав в исхудавшем, почерневшем от голода существе женщину. В общем, история больше смахивает на ходульный анекдот для чувствительных дам и господ среднего возраста; но, собственно, таким образом Херманис её и рассказывает: обстоятельно и натуралистично, нагнетая лирический сентимент и дискредитируя карикатурность самой ситуации за счет карикатурности её изложения — ибо Соню играет переодетый мужчина.

На сцене в небольшом павильоне тщательно воссоздан интерьер питерской квартирки 30-х годов прошлого века — начиная от бумажных обоев и предметов мебели и заканчивая «Зингером» и стареньким патефоном, раз за разом проигрывающим одни и те же шлягеры в исполнении Леонида Утесова. В эту кукольную комнату забредают два вора-домушника, один из которых переодевается в женское платье, а второй, перелистывая альбом с фотографиями и поедая варенье, пересказывает историю хозяйки квартиры. Потом они молча соберутся, выгребут из серванта столовое серебро и стопки пожелтевших писем и уйдут прочь.

Полноватый актер в парике с нелепой «мушкой», переваливающийся с ноги на ногу по-медвежьи и таращащий в пустоту круглые глаза, занят какими-то обыденными делами: стряпает, шьет, суетится по хозяйству, рыдает над надушенным «Шипром» письмом — все это забавно, но отчего-то смеяться совсем не хочется, поскольку это так же противоестественно, как и затеянная с Соней романтическая игра. Херманис вытягивает (во всех смыслах) анекдот в мелодраму о жизни одинокой женщины, подменяя примитивный пафос Толстой мотивом сострадания. Поскольку герои здесь, в основном, молчат, за них призваны говорить вещи, рядовые ситуации, простые жесты и движения — все то, что покоится или движется слишком медленно, чтобы быть замеченным. Таким образом, любоваться этим спектаклем и сопереживать ему можно только с того момента, когда перестаешь ждать, что произойдет нечто значимое, когда приостанавливаешься сам, как бы трудно ни было это сделать.