Он убил свою жену

Женщина — это машина для бесперебойного производства детей, а мужчина — жертва ее побочных потребностей. Влюбленность — лишь результат работы портных и парикмахеров с женской привлекательностью. Любовь — скотское состояние, разжигающее похоть. Брак — узаконенный разврат. Невинность и целомудрие — вот правда жизни! К таким выводам пришел в разгаре своих философских изысканий великий классик наш Лев Николаевич Толстой, вывернув себя наизнанку в повести «Крейцерова соната». В свое время его откровения вызвали не то что бурный общественный резонанс — ужас, скандал, протест, негодование, отповедь, запрет, сплетни, проклятья, etc. Возможно ли сегодня всерьез рассуждать об этих вещах?

Театр «Глобус» премьерой спектакля «Крейцерова соната» 4 сентября первым из театров Новосибирска открыл сезон. Худрук Алексей Крикливый впервые обратился к классике, отступив от современной драматургии, где исследовал несчастные парадоксы семейных взаимоотношений. Из женоненавистнического манифеста Толстого режиссер извлек доминанту взаимного лицемерия — и та, и другая сторона твердит о возвышенных чувствах. Если классик считал, что душевный комфорт между мужчиной и женщиной невозможен априори, то театр показал, как нелепы в своем эгоцентризме двое, требующие понимания, хотя понимать там, в сущности, нечего.

Герой-неврастеник, немеркнущая звезда и народный избранник Лаврентий Сорокин играет страдальца Позднышева, который существует в своем собственном узком мирке, границы которого не размыкаемы. Хоть какой-то вменяемый диалог с кем бы то ни было для него невозможен — ни с женой, ни со случайным попутчиком. Светлана Галкина становится то буфетчицей в вагоне-ресторане, то сестрой Лизы, не понимающей ничего про мужчин, то светской дамой, вбирающей в себя черты хоть рублевской львицы, хоть провинциальной кокетки. У Екатерины Аникиной хрупкая, беззащитная, эфемерная, совсем еще юная и очень глупенькая кукла со временем превращается в красивый манекен — совместное штампованное изделие родственников, мужа и среды в целом.

Все любят жаловаться на семейную рутину, граф Толстой ее заклеймил, а «Глобус» позволил над нею посмеяться. Ключевые моменты мрачной толстовской повести театр довел до абсурда. Вася Позднышев бьется в откровениях, а бедная Лиза не понимает ни слова! Так прилежный ребенок морщит лобик перед заумным профессором, с трудом вслушиваясь в абракадабру, так иностранка пытается уловить смысл незнакомых слов, на невербальном уровне слабо отражая эмоции или жесты собеседника. Абсурд в том, что Позднышев, оказывая Лизе высший знак доверия, дает ей прочесть дневник с эпизодами его случайных связей, при этом подсовывая ее сестре купюру (которую она профессионально прячет в рукав) как оплату за тайные интимные услуги. Абсурд в том, что жених надевает на лизину шейку блескучее ожерелье, затягивая его, как удавку, как собачий ошейник. Теперь она — личная собственность, которой можно распоряжаться по своей воле согласно мужским прихотям. Позднышев и подзывает ее, как собачку: «Лиза-Лиза-Лиза!». Вскоре по-барски приказывает явиться на ложе: «Лиза!» Каждый раз она выходит из-за ширмы с новой рюшечкой на вздутом животике — и с плаксивым недоумением на кукольном личике. И вот уже бредет в изнеможении, пошатываясь, как сомнамбула, а из матрешки, стоящей на столе, извлекается очередной детеныш.

Подмена настоящего фальшивым благодаря остроумию режиссера происходит на каждом шагу. «Как найти другую прекрасную женщину? Но чтобы совсем новую», — канючит Позднышев под хохот зала. «Ты раскаешься!» — картинно восклицает Лиза, выставляя разящий пальчик. Позднышев произносит нервный монолог о музыке, в то время как на заднем плане изголодавшаяся компания, вместо того чтобы музицировать (как было задумано автором), похотливо уплетает ужин. В зале явственно запахло курицей, и это вызвало не приступы аппетита, а отвращение к пустоте слов и никчемности поступков, на что только и способны эти люди.

Музыка нужна здесь лишь затем (в отличие, например, от известного фильма с Олегом Янковским, где Крейцерова соната — равноправное действующее лицо), чтобы заострить нелепость якобы возвышенных стремлений при полном духовном вакууме. Поддавшись иллюзии влюбленности и сойдясь на брачном ложе, разноименные заряды еще больше отталкиваются, но возвращаются друг к другу, иначе кого же мучить в отместку за разочарования в личной жизни? Не себя же! Кому предъявлять претензии в развращенности общества? Не себе же!

«Я не хотел быть смешон. Я хотел быть страшен», — откровенничает Позднышев, но он именно смешон, а не страшен. Лаврентий Сорокин, остраняясь от героя, смотрит на него как на съезжающее с катушек ничтожество, которое тщится быть значимым. И в то же время Позднышев интересен в своих неистовых терзаниях, которые, увы, произрастают и буйствуют на пустом месте, как сорняк. Парадокс в том, что уничтожающая и его самого, и его жену ревность и есть единственно сильное, настоящее, неподдельное чувство. Но, рассказывая об убийстве Лизы, страдалец избивает не живое тело, а пластиковый мешок с мусором, в который обратились и его отношение к женщине, и вся его жизнь. «Что ты натворил, что ты натворил, убери» — игриво журит убийцу лизина сестра таким тоном, будто бы он всего-навсего намусорил в гостиной.

Интересней было бы встретиться на театральных подмостках с настоящими проблемами настоящей личности. Но мир не из титанов же состоит.