Юлия Колганова, новостная лента сайта театра «Глобус»
Друзья! 23, 24 ноября 2017 года в 18.30 в «Глобусе» состоится премьера спектакля «104 страницы про любовь» по пьесе Эдварда Радзинского. Главный режиссер театра Алексей Крикливый рассказывает об уникальности интонации шестидесятых, новом типе женской героини и возможностях камерной истории в пространстве большой сцены.
— Алексей, пьеса Радзинского «104 страницы про любовь» была написана в 1964 году. Что для вас — эпоха шестидесятых?
— Шестидесятые годы родили другую интонацию. Если посмотреть на этот текст в историческом контексте, не вырывать его из общего культурного фона, я думаю, это новая интонация, новое слово, новый герой.
Может быть, я нахожусь в заблуждении, но я рад таким образом заблуждаться, все же время мы фильтруем не по развитию технической мысли, а по культурным проявлениям. Эстетически шестидесятые кажутся мне прелестными. Потому что страна немножечко приоткрылась, люди стали смотреть западные фильмы, познакомились с модой, узнали другую красоту. В черно-белом кино было некое очарование, некий стиль. И сегодня, когда телевидение выдает цветные копии черно-белых фильмов, я не хочу видеть разукрашенную Доронину и расцвеченного Ефремова!
Интересно, что когда мы впервые встретились на репетиции с артистами, которые были рождены в восьмидесятые, я понял, что у них есть желание нарастить пуповину с этим временем, раствориться в нем в какой-то момент. Хотя взрослели они совершенно в иной переломной реальности, в другой стране. Я спрашивал: зачем вам это нужно? Ребята говорят, что, возможно, им необходим какой-то воздух, дыхание человеческое, когда мы говорим о людях, не о функциях. Я рассказываю о наблюдениях, не о себе. Я уже отрефлексировал советский период в своей жизни. И не хочу туда возвращаться.
На репетициях мы пытаемся понять, что же уникального было в этом времени, в этом воздухе, в этом юморе, в этих шуточках, в том, чтобы друг друга называть этими прозвищами. Что было за желание, как я говорю, находиться на пять сантиметров выше. Что это за проблемы, о которых пишет драматург. В чем вообще сюжет пьесы. Ведь все разваливается, когда мы к тексту «104 страницы про любовь» пытаемся отнестись, как к историческому документу. Он не открывается бытовым ключом, не выдерживает никаких привязок к политике того времени, никакое наследие прошлого не интересует пьесу. Она их просто физиологически отторгает.
— Если говорить о возникновении нового героя, кто из персонажей вас более всего увлекает?
— Наташа. Радзинский подарил нам новый тип женской героини. Ее сложно охарактеризовать одним словом вроде: земная или неземная. Некоторые сцены написаны очень поэтично, волшебно, эфирно. А некоторые — вполне конкретно.
Разбирая все подводные камни, личные обстоятельства этой девушки, мы понимаем, что Наташа — особенная, этакая другая. Она каждому дарит то, чего ему не хватает. Она, конечно, очень храбрая. Нам крайне сложно подобраться к сцене, когда она впервые говорит: «Я люблю тебя...» Это ужасно сложно произносить сейчас. Недаром именно Наташе принадлежит высказывание: «Хорошо бы все люди лет на пять замолчали. Вот тогда у всех-всех слов появился бы снова большой смысл».
Я читаю много текстов Радзинского. Мне кажется, что у автора не просто так существует повторяющийся образ «Наташи», который проходит через произведения шестидесятых-семидесятых годов. Будто писателю хочется еще и еще проговаривать и проживать тот подарок, который, видимо, в его жизни случился. Без стеснения Эдвард Станиславович об этом говорит.
Такой хрупкий воздух написан вокруг пьесы. Ничего конкретного. Где-то зазвучало, где-то зашумело, где-то мы слышим разряды, проволочки потрескивают. Возможно, это желание главного героя — ученого Евдокимова — «восстановить» героиню. Пропустить все ненужное и понять, в чем же был этот подарок в жизни случившийся. С помощью звуков возникает атмосфера, когда ты вспоминаешь что-то и выделяешь самое яркое. Так вот первая встреча Евдокимова и Наташи прошла под гудение, скрежет кофеварки. Это для понимания логики пьесы важно. Повторюсь, текст не открывается путем реконструкции времени, проблем, что было в магазинах или о чем написали в газете. Это все не важно, потому что человек был влюблен. У него существовали другие желания, намерения.
— Слово «любовь» вынесено в название пьесы. Но складывается ощущение, что главные герои очень боятся этого чувства, сознательно бегут от него.
— Есть такой момент, чтобы никто не видел, никто не знал, чтобы все было тайно. Почему-то мы все боимся этого чувства. Если проследить, у автора даже слова «Я люблю тебя» возникают в пьесе всего три раза. Мощно, как событие. И все боятся своих переживаний, огласки, причем у каждого свой мотив для страха.
У Наташи — серьезный внутренний конфликт, она же хочет «соответствовать». Не хочет быть такой, как о ней думают. Недаром она говорит, я — не стюардесса, а бортпроводник. Как-то это лихо сделано. Мы же понимаем, что в массовом сознании стюардесса — официантка в небе, которая должна удовлетворить твой любой приказ. Но стюардесса — не официантка, ее основная цель — техника безопасности на борту. И Наташе очень хочется, чтобы ее воспринимали другим человеком.
— В тексте сильна тема героического подхода людей к своей профессии. Ученые принимают участие в опасных для жизни испытаниях. У вас такая тема прозвучит?
— На каком-то этапе я организмом понял, и не стесняюсь об этом говорить, если раньше я не верил в магические штучки, то в нашей пьесе без этого ну никак. Здесь нет, как у Шекспира, мощных поворотов сюжета. Но мне бы хотелось, чтобы сложилось такое впечатление, как поет Земфира, «...мама, плохие новости, герой погибнет в начале повести». Мы же догадываемся, когда читаем эти «производственные» сцены, на какой опыт идут ученые. Исходя из этого контекста, они не жильцы. И центральная история в том, как человек может своей любовью, странным чувством, каким-то чудом изменить жизнь другого человека, спасти его.
Я понимаю, что родившееся во мне ощущение — от опасности дела, которым занимаются Евдокимов и его коллеги. Люди идут на поступок ради идеи. Чтобы быть первыми. Быть честными. Несмотря на то, что все чего-то боятся. Может быть, это единственный момент, относящийся ко времени. Они все хотят чего-то другого, большого, настоящего. Бьются за это до последнего.
— История видится камерной, а ставите вы ее на большой сцене...
— Думаю, и на малой сцене происходило бы все ровно так же, только в более скромных объемах. Когда мы размышляли над пьесой с художником Евгением Лемешонком, пытались ее почувствовать, мы создали рабочую версию. Произнося «104 страницы про любовь», язык как-то соскакивает на «104 стихотворения про любовь», «104 песни про любовь». Хочется найти некую зону отстранения. Ну глупо же пройти мимо подсказок автора! Первая из них — в начале пьесы. Молодой поэт Женя Даль читает собственное сочинение про мотогонщиков по отвесной стене. Мы понимаем, что стихи эти... не всегда замечательные. Как говорит Наташа: «А может быть, этот товарищ писал их от чистого сердца? Может быть, у него просто не получились хорошие?» Я надеюсь, что у нас подобный поэтический вечер продолжится. Кроме одного стихотворения Жени Даля мы увидим еще несколько творческих проявлений. Это могут быть и зонг, и песня, и танец.
Безусловно, я не могу обойтись без какого-то стартового места действия. Откуда вся театральная игра может возникать. И здесь нам автора грех не услышать. Как он любит рестораны! Это не просто заведение общепита, а место сказки, где ты можешь почувствовать себя не пролетарием, но избранным...
Конечно, большая сцена требует больших событий. Крушения мира. А в пьесе есть мир Евдокимова и есть мир Наташи, которые практически не пересекаются, практически автономны. И в мире Евдокимова другие правила игры. Тут нужна гиперстержневая история, чтобы этот на первый взгляд легкий, ни к чему не обязывающий разговор о любви мог бы как-то по-новому проявиться, оказаться в зале очень интересным.