«Незнакомый Некрасов»: классикотерапия для детей

Яна Доля, «Честное слово»

Новосибирский академический молодежный театр «Глобус» открыл литературную гостиную. Маленькая дистанция между артистами и зрителями в гостевой комнате театра позволяет сохранить атмосферу эпохи и глубже дать зрителю прочувствовать настроения того или иного поэта или писателя. Но главное — средства, с помощью которых артисты и режиссер спектакля начали прививать любовь молодежи к классикам.

Крепостью, осажденной ради литературной истины в рам­ках проекта «Третья сцена», стала загадочная фигура Николая Некрасова. Такой выбор не случаен: сомнения в его поэтическом дарова­нии высказывали еще современники поэта. Критики в XIX веке не прини­мали никакой иной поэзии, кроме изящной. Некрасов же своим «грубым языком» шокировал, по их мнению, благородных дам. А сама на­родная тематика его стихов тем более не могла найти понимания в реакци­онном лагере.

В советское и даже постперестроечное время Некрасов опять-таки воспринимался однобоко — только уже как сугубо гражданский поэт. Не удивительно, что на вопрос «ваш любимый поэт» вряд ли кто когда-нибудь называл Николая Алексеевича. Даже если в современной школь­ной программе учебный план по изучению творчества Некрасова состоит из любовной лирики и народ­ной поэзии, стереотип поэта-граж­данина продолжает преследовать Николая Алексеевича.

Эту ошибку решила исправить заслуженная артистка РФ Тамара Кочержинская, выступившая в роли ре­жиссера спектакля «Незнакомый Некрасов».

— Я открыла абсолютно нового для себя Некрасова совершенно случайно — когда в одной литератур­ной передаче читали его лирику, — признается Тамара Исмаиловна. — Тогда он запал мне в душу. А ведь до сей поры Некрасов казался мне со­вершенно нехаризматичной лич­ностью, непривлекательной, не та­кой пленительной фигурой, как, ска­жем, Лермонтов.

На самом деле, у Некрасова да­же в любовной лирике есть некий юмор, свойственный любому большому уму.

Где твое личико смуглое

Нынче смеется, кому?

Эх, одиночество круглое!

Не посулю никому!

А ведь, бывало, охотно

Шла ты ко мне вечерком,

Как мы с тобой беззаботно

Веселы были вдвоем!

Как выражала ты живо

Милые чувства свои!

Помнишь, тебе особливо

Нравились зубы мои,

Как любовалась ты ими,

Как целовала, любя!

Но и зубами моими

Не удержал я тебя...

— И вот чем, прежде всего, от­крылся для меня Некрасов: он го­ворит ПРАВДУ, — продолжает Та­мара Кочержинская. — Мы часто слышим слова, но смысл их до нас не доходит. Мне сто раз человек мо­жет сказать правду, а я буду думать, что он шутит, слышать мысль — не так просто! Если людей посадить в маленький кружок и попросить начать говорить правду, даже если кто из них выговорит и частичку правды, им потом будет какое-то время очень тяжело, им нужно бу­дет успокоиться. Говорю это как педагог. Так вот, в случае с Некра­совым я каким-то своим внутрен­ним существом поняла, что он го­ворит ИСТИННУЮ правду.

Вот, скажем, как правду Некра­сов говорит в любви. Как отреаги­рует женщина, если любимый ею мужчина скажет ей: «Я друг, я не губитель твой»? Она зальется слезами! Друг! Какой тонкий отказ! И это все-таки отказ!

Но ведь он еще говорит правду о себе, о своем существовании, о своем отношении к действитель­ности, к другим людям. И из-за од­ного этого факта мне уже не хочет­ся задумываться над личными сла­бостями Некрасова: картежничал ли он, воровал ли — главное, что он умел донести правду в художе­ственной форме.

— И все-таки как определить: вот это — чистая лирика Некрасова, а это — всего лишь маскировка для цензуры?

— Мне кажется, что лирика, на­веянная его любовью к Панаевой, аб­солютно истинная.

Как долго ты была сурова,

Как ты хотела верить мне,

И как и верила, и колебалась снова,

И как поверила вполне!

(Счастливый день! Его я отли­чаю

В семье обыкновенных дней;

С него я жизнь мою считаю,

Я праздную его в душе моей!)

Я вспомнил все... одним воспоми­наньем,

Одним прошедшим я живу —

И то, что в нем казалось нам страданьем,

И то теперь я счастием зову...

— Я заметила на спектакле пре­имущественно старшеклассников. «Незнакомый Некрасов» задумы­вался как альтернатива внеклас­сному чтению для школьников?

— Скорее, даже не как внеклас­сное! Современные дети вообще не знают классиков! Прививать в де­тях любовь к классике нужно с ран­него детства. В классике есть такие вещи, которые пробуждают душу ребенка, заставляя проникаться че­рез слово к таким вещам, как мило­сердие, сострадание. Когда мне в детстве читали родители, бабушка с дедушкой «Песнь о вещем Олеге», со мной что-то такое происходило, что я рыдала! Над «Листком» Лер­монтова рыдала тоже. А «Городок в табакерке» Одоевского — совер­шенно потрясающее произведение! Другое дело; что неудобно было свои чувства показывать, и я при­крывала свои слезы какими-то дру­гими причинами.

Дальше идет классика, которая требует тонкости оценки вкуса, сти­ля, глубины. Это все вещи, которые молодой буйный организм не приемлет, классика проходит мимо, не задевая нужные струны, потому что молод еще организм: опыт школь­ника не совпадает с опытом стра­дальческой души, скажем, того же Некрасова.

Классику НЕ ЛЮБЯТ в школе дети (за исключением единиц), и ни­когда вы не заставите ее полюбить, если только вы лично не оратор, ес­ли вы лично безгранично это не лю­бите и не пытаетесь пробиться к их душе через боязнь выделиться среди сверстников, ведь дети СТЕСНЯЮТ­СЯ выражать свои чувства! Им про­ще рассказать о своих эротических ощущениях или толкнуть девочку, чем вступить в хорошие отношения.

Вы не замечали, что когда ребе­нок читает стихотворение с выраже­нием, над ним в классе смеются! На­ши артисты тоже мне говорили о том, что во время спектакля «Незнакомый Некрасов» зрители опускали глаза, когда сталкивались со звуча­щим словом. Да что говорить о школьниках, когда наших артистов приходится обучать правильно читать стихи. Студенты театрального института открыто признаются мне, что они НЕНАВИДЕЛИ «Войну и мир». А когда наших абитуриентов я спрашиваю, кто написал «Войну и мир», они отвечают, что Тургенев. Ужас!

— Тем не менее, судя по реак­ции школьников на ваш спектакль, надежда еще осталась. Свой восторг они выразили словом «классно».

— Дай-то бог, чтобы поэзия в них застревала. Может, кто и из взрослых придет, посмотрит и при­ведет своих детей, и наше простое, ясное и незамысловатое, но от души идущее слово их затронет. Не ду­маю, что классика может обветшать в учебной программе. Но все идет к тому, что язык обезвоживается. Вот вы сами сказали: выразили восторг словом «классно». У них всего два слова и осталось: «классно» — зна­чит, «хорошо», и «стремно» — значит, «плохо». Это язык Эллочки-Лю­доедки. Оттенки-то исчезают! Язык выхолащивается: зачем, мол, нужны какие-то слова, когда можно просто пользоваться короткими.

— А ваши артисты сами-то с эн­тузиазмом восприняли этот про­ект?

— Актеры отнеслись к этому с трепетом. Кому-то выбранные сти­хи Некрасова показались знакомы, а кто-то, как и я, сделал открытие. Но я старалась работать с теми, кто хо­чет чему-то научиться — а именно: вычитывать мысль сквозь стихо­творные строчки. Или с теми, кто обладает большим жизненным опы­том — Юрий Соломеин, как никто другой, может передать всю ту не­красовскую боль, которая вот хотя бы заключена в этих строках:

Стихи мои! Свидетели живые

За мир пролитых слез,

Родитесь вы в минуты роковые

Душевных грез

И бьетесь о сердца людские,

Как волны об утес.

— Бьются стихи, но разбиваются — это ли не осознание, приносящее глубокую рану поэту? Мне кажется, Некрасов потому и заболел, что не выдержал нападок критиков. Идея самого спектакля была такая: одна половина «лагеря» нападает на Нек­расова (более взрослое поколение), другая защищает (молодежь).

— Но сам Некрасов — Юрий Соломеин — как мне показалось, предстал фигурой немного пассив­ной, уставшей от жизни. Я себе не таким представляла Николая Алек­сеевича.

— Я бы тоже играла Некрасова по-другому — по своей натуре, дела­ла бы какие-то бойцовские вещи. Но дело в том, что мне как раз и интере­сен именно такой Юра Соломеин: он другой, нежели мы привыкли его видеть (эдаким добряком). А может, он и был другим. Он какой-то... одинокий, с ранимой душой. Он как-то лично воспринимает все, пропускает через себя — например, покраснеет, если его начнут ругать. Вот он и на сцене в роли Некрасова очень уж мягкий. Он возражает кри­тикам, но не яро: «... изменить ха­рактера своего писания я не могу». Правда, которую несет Некрасов в художественной форме, у Соломеи­на тихая. Она не взрывная.

— Думаю, вы не остановитесь на одном Некрасове?

— Я планирую «привести» в по­этическую гостиную еще Блока, Булгакова. Волнует меня и Мериме. А однажды взяла спонтанно кни­жечку и прочитала в электричке «Рим» Гоголя. Вы представляете, что такое «РИМ» ГОГОЛЯ? Я не могла оторваться от того, что там несколь­ко страниц написано в прозе, но это абсолютные стихи! Это такая лю­бовь к Италии, это такое понимание искусства через поэтическое гоголев­ское слово! Это, конечно, никакой не «шлягер», но мы будет делать «Рим» весело.