Сергей Самойленко, «Континент Сибирь»
«Глобус»
— единственный из
новосибирских театров, отпраздновавший юбилей Гоголя постановкой на
малой сцене спектакля «Старосветская любовь». Наблюдая на
протяжении полутора часов за
двумя милейшими стариками, живущими как кошка с
собакой, в
конце концов убеждаешься
— это и
есть настоящая любовь.
«Старосветская любовь», поставленная Алексеем Крикливым, стала третьим гоголевским спектаклем в «Глобусе», дополнив «Игроков» и «Женитьбу». Конечно, о том, насколько постановка имеет отношение к российско-украинскому классику, можно спорить — спектакль этот по пьесе Николая Коляды, вполне самостоятельному произведению «по мотивам». Драматург написал почти бессловесным в повести Афанасию Ивановичу и Пульхерии Ивановне монологи-диалоги, напичкав речь идиллической пары характерными словечками с уменьшительными суффиксами, за которые через пятнадцать минут после начала героев хочется задушить подушкой: спатеньки, покушенькать, поплямкотеть. Когда это слышишь в десятый, а тем более в тридцатый раз, милых старичков начинаешь ненавидеть всей душой и решительно перестаешь понимать, в чем же заключается смысл их растительной жизни, состоящей из сна и еды. Есть, надо заметить, шутки вовсе на уровне телеюмора — на реплику Пульхерии Ивановны про «кислую почву» муж осведомляется: «А вы ее ротом пробовали?» Симпатичности персонажам это не добавляет.
Примерно в этом — в смысле жизни не таких-то уж и милейших старичков — и пытается разобраться некий молодой гость (похоже, что из будущего — персонаж придуман режиссером вместо Гоголя в пьесе), проникающий в темноте, аки призрак, через дверцу одного из шкафов в тесную квартирку, уставленную комодами и сундуками, где стены увешаны аляповатыми коврами (типа целующихся лебедей) и пучками сухой целебной травы. Этот молодой человек с фонариком, пока хозяева спят, исследует содержимое сундуков, обнаруживая то оную траву, то детские игрушки, и постепенно так погружается в этот быт, что становится настоящим, во плоти, гостем в раблезианском застолье — с бесчисленными закусками, многими сортами водочных настоек и огромным, в три обхвата, арбузом, закатившимся не иначе как из безответственного хвастливого монолога Хлестакова.
Главный фокус, который удается Крикливому, — сделать не слишком симпатичных, приземленных, увязших в быте персонажей достойными не просто понимания и сочувствия, но и любви — хотя пожилые супруги и собачатся весь спектакль, ссорятся и действительно ведут себя как кошка с собакой, но они и трогательно заботятся друг о друге. В общем, понимаешь постепенно, что это и есть любовь — хотя ни слова про любовь на сцене не сказано, и кажется, что слово это Афанасию Ивановичу и Пульхерии Ивановне незнакомо (лишь Гоголю, драматургу Коляде и режиссеру Крикливому). И если сказать им, что они любят друг друга, как античные герои (поскольку сам жанр идиллии пришел из древности), они сильно бы удивились. Мало того — и зрители начинают испытывать к ним любовь. Хотя поначалу, когда Пульхерия Ивановна, резво для своих лет прыгая по комодам и сундукам, предъявляет залежи своей «зеленой аптеки» или, проснувшись среди ночи, перечисляет всех вредителей, способных пожрать огород, ей-ей, хочется стукнуть ее какой-нибудь большой тыквой, лежащей в углу комнаты. Да и при виде Афанасия Ивановича, наигрывающего собачий вальс на стареньком фортепиано, возникает желание укатить в его инвалидном кресле на колесиках куда-нибудь подальше. Но постепенно получается так, что перестают раздражать и перечни вредителей и примет, и «поплямкотеть», и «ноженьки-ноженьки», а уж к концу, к смерти старичков и встрече их за роковым порогом, и совсем в носу щипать начинает...
«Старосветскую любовь» играют два состава, играют по-разному, но одинаково убедительно. И потому зритель имеет возможность сравнить сухонькую и заполошную Пульхерию Ивановну Ирины Нахаевой с более дородной и голосистой Пульхерией Ивановной Натальи Орловой, а рыхлого и размякшего Афанасия Ивановича в исполнении Вячеслава Кимаева — с шустрым и бодрым Афанасием Ивановичем Евгения Важенина. В роли гостя из будущего молодой Никита Сарычев и молодой Алексей Архипов хороши по-разному, хотя у Никиты есть отдельный номер. Оставшийся живым после застолья, достойного аппетита Гаргантюа, гость и приглянувшаяся ему дворовая девушка Явдоха (Анастасия Семенова) вдруг под невесть откуда зазвучавший современный мотивчик начинают обозначать что-то танцевальное из наших дней... Алексей Архипов же с Екатериной Аникиной просто бросают друг другу украдкой надкусанное яблоко.
В этом подробном и в то же время невесомом спектакле почти ничего не происходит — а оторваться невозможно. Герои, живущие между кроватью и столом, раздражают — а не полюбить нельзя. Они ссорятся, как собака с кошкой, — а жить друг без друга не могут. И полное оправдание этой малозначительной бессобытийной жизни для молодого гостя (и для зрителя тоже) наступает после смерти этих никаких не помещиков, а советских пенсионеров с шестью сотками мичуринского участка — когда юный гость повторяет вслед за девушкой Явдохой вечные истины: «Короткие сумерки — к жаре. Длинные — к ненастью. Звезды падают — к дождю...»
