Елена Климова, «Труд»
Что могут короли? Все! Жениться по
любви? Сколько угодно. Освобождаться от
надоевших жен? Извольте, средств много
— от
тайного яда до
явного палача. Нет жены
— нет проблемы, зато есть надежда на
новую жену и
рождение, наконец-то, наследника. Имя синей бороды
— король английский Генрих восьмой. История его, рассказанная в
новом спектакле театра «Глобус»
— «Монарх», носит подзаголовок «хроника любви и
власти». Читай
— хроника верности и
измены, предательства и
благородства, искренности и
коварства. Множество действующих лиц, актерам есть что играть, и
они играют
— на
свой страх и
риск.
Великая Алиса Фрейндлих однажды на вопрос любознательного зрителя — зачем, по ее мнению, люди вообще ходят в театр, ответила: «Чтобы пережить те сильные чувства, возможно, страсти, которых им недостает в жизни». «Монарх» московского режиссера Игоря Лысова мог подарить зрителям столько сильных чувств, сколько каждому по силам унести. Но не случилось, со мной, по крайней мере. Эти заметки — более рассудочные, чем того требует театр, написаны в попытке понять — почему?
Впрочем, это кино снимается раз и навсегда, а спектакль меняется и развивается от представления к представлению. Возможно, со временем «Монарх» зазвучит стройнее и слаженнее. Я видела лишь премьерный показ. Отдельные актерские соло вызывали восхищение, не улегшееся до сих пор, но из всех мелодий я так и не смогла при всем усердии сложить общую тему. Нет, мне не было скучно: и текст, и сюжет предоставляли обширное поле для размышлений, да и вообще костюмные спектакли скучными не бывают. Правда, сведения из истории в рамках средней школы исключали интригу «чем закончится?», зато интересно было увидеть «почему закончится именно так?» Нет, я не осталась равнодушной: необычно долгое действие раскручивалось без пауз, летели головы, менялись царственные супруги, интриги губили их авторов. Но не было и погружения в зрелище, когда сидящий внутри зануда и оценщик смолкает и спектакль становится на пару часов реальнее твоей собственной жизни. А ведь за этим, в самом деле, и ходим в театр.
Декорации, в которых протекало житие монарха Генриха VIII, придуманы сценографом Изабеллой Козинской (Москва) без больших затей: два символа власти — трон и плаха. Слева трон, справа плаха, действие посередине. Несчастного в личной жизни монарха Генриха играл Вячеслав Кимаев, артист, в каждой новой роли не похожий на себя прежнего. В «Монархе» он добросовестно воплощал вроде бы известный, а на самом деле неразгаданный феномен, или, скажем, комплекс единоличного властителя, которого никто не любит, которому никто не пишет. Хотите коротко и ясно — вспомните Леонова в «Обыкновенном чуде». Хотите с изощренным психологизмом и привкусом тайны — пролистайте Маркеса. Хотите правдиво и документально — обратитесь к новейшей отечественной истории. Генрих Кимаева стоит на хорошо утоптанной предшественниками почве: он и жалок, и развращен, и труслив, и коварен, он иногда даже симпатичен... Но все эти бесконечные внешние оболочки шуршат, не спадая, и не дают добраться до сердцевины. До понимания: из чего он сделан, этот стержень власти. Что за сила в капризном истеричном увальне и нытике, пересилившая силу изощренного ума кардинала Теодора Уолси (лаконичная работа засл. артиста России Юрия Соломеина — сдержанно, четко, трагично, никаких полутонов и ничего лишнего) или силу безудержного напора Томаса Кромвеля, для которого нет никаких преград, потому что нет ни добра, ни зла, есть только цель. Евгений Миллер в роли Кромвеля по обыкновению выразителен и хорош, им можно было любоваться все действие, но понять что-то и в этой личности мне удалось лишь к финалу, к его не прозрению, так хоть догадкам, к его опале и гибели по приказу того, кому служил. Сама собой всплыла фраза про маховик власти, который подмял под себя очередную жертву, — эту фразу мне даже не пришлось придумывать, вспомнилась. Но от искусства ждешь не констатации, а постижения! Мне отлично верилось, что вот этот безвольный и беспринципный Генрих, которого я вижу, приказал убить исподтишка одного своего друга и казнить другого — светлого и честного Томаса Мора (заслуженный артист России Павел Харин). Однако, хоть убей, я не сумела поверить, что этот же самый Генрих вел в молодости возвышенные беседы с ними обоими — об общественной пользе и личном предназначении. Генрих внутренне пластичен, как великий манипулятор. Он перевоплощается в того персонажа, какого требует ситуация, наблюдение за его перевоплощениями увлекает и восхищает. Но эти перемены не меняют ничего кардинально! Нет, Вячеслав Кимаев играет сложнейшую роль очень хорошо — в каждый отдельный момент. Но когда, отчего произошел с Генрихом главный переворот личности? Через какую черту переступил он, начав предавать друзей и убивать любимых? Этот самый маховик власти, про который мы знаем не понаслышке, — кто и почему его здесь раскручивает? Нет ответа.
Женщинам проще. Каждая из актрис так или иначе должна играть любовь — пусть и замешанную на дрожжах той же жажды власти, пусть и не совсем мотивированную, но кто ждет от чувств логики? Красавица Екатерина Арагон (Ирина Камынина), которую здесь почему-то называют старой и уродливой, — играет любовь благородную и царственную. Джейн Сеймур (Юлия Зыбцева) — любовь кроткую и хваткую, с мелкими, но острыми зубками. Анна Клевская (Евгения Краснова) — любовь жалкую и дурацкую, но трогательную. И есть еще одна Анна Боллейн (актриса Ольга Цинк), которая замечательно не вписывается ни в одно определение. Про нее тоже говорят, что она нехороша, и она здесь и вправду не слишком красива, но это совершенно не важно. Когда Анна Боллейн говорит, хочется, чтоб она не замолкала. Когда она уходит со сцены — ждешь, когда она вернется. Ее поступки, интонации, реплики всегда не те, что от нее ждешь. Анна Боллейн сумела привязать к себе Генриха и так же накрепко привязать к себе зрителей. За всех не скажу, пусть будет — за меня.
Наверное, Ольга Цинк сделала то, в чем нуждаются фантазии на исторические темы. Когда герои с портретов оживают полноценно и убедительно, когда они начинают вести себя своевольно и непредсказуемо — тот самый зануда, что мешал мне от души поверить: именно так все и происходило, замолкает, наконец. Тогда и начинается жизнь спектакля, неразложимая ни на какие полки, ибо жизнь, как известно, куда богаче наших вымыслов.
