Рита Логинова, «Сибурбия»
Вопрос «А жить зачем?», заданный Толстым в «Крейцеровой сонате» больше ста лет назад, так и остался висеть в воздухе: человечество продолжает, следуя чувственным порывам и «естественному человеческому свойству», размножаться, и конца этому не видно. Делать из повести эсхатологическую трагедию пока рано, да и незачем, а вот разобраться с тем, как и почему в пределах семьи один человек разрушает и забирает жизнь другого, хотя можно было бы просто развестись, — всегда есть смысл. Что и сделал в одноимённом спектакле главный режиссёр новосибирского театра «Глобус» Алексей Крикливый.
Как и у Толстого, действие происходит в поезде и во времена, судя по костюмам, примерно толстовские или около, правда, не в плацкарте, а в вагоне-ресторане — в нём проще найти свободные уши.
Свет и звук, мигание и скрежет имитируют железную дорогу так убедительно, что соседка по ряду шепчет: «Вы чувствуете, кресла шатаются?»
А когда Крикливому надо, чтобы вагон превратился в гостиную, а высокие рассуждения столкнулись с низкой действительностью, он пускает в зал запах запечённой курицы — её едят гости на званом вечере у Позднышевых под известный монолог главного героя о том, какая «страшная вещь музыка».
«Погладь меня, погладь, вот здесь», — бормочет, всхлипывая, герой Лаврентия Сорокина, Позднышев, лёжа на коленях у супруги Лизы (Екатерина Аникина) после очередной ссоры, и ещё не зарезанная им жена гладит его по голове. Этого нет у Толстого.
Эта виньетка, как и многие другие, рассыпанные по глобусовской премьере, делает спектакль совместной работой Крикливого и Толстого, а не просто «экранизацией» произведения Льва Николаевича.
Спектакль в одно действие, час сорок густого толстовского текста без антракта, мог бы стать моноспектаклем с одним только Сорокиным, но, слава богу, не стал, иначе получилось бы слишком высоколобо. Крикливый полифонически раскладывает длинный позднышевский рассказ на других персонажей. Монолог о том, как хорошо женщинам известно, чего хотят от них мужчины, он отдаёт сестре Лизы (Светлана Галкина, она же играет официантку в вагоне-ресторане, с рассуждений которой о настоящей вечной любви начинается спектакль). В момент, когда Позднышев говорит о врачах, в частности, об Иване Захарыче, который «очень хорошо знает, что он ничего не знает и ничему помочь не может», слово перехватывает сам Иван Захарыч (Евгений Важенин, он же — проводник поезда, который спорит с официанткой о браке в начале спектакля).
На игру Сорокина можно смотреть неотрывно, как на воду или на огонь. Крикливый выводит его героя диким невротиком, без тени здравого смысла, с большим самомнением и ещё большей мнительностью. Сорокин играет отвратительного, вызывающего крайнюю брезгливость персонажа, изматывающего жену сперва похотью, а затем ревностью. Он то с гримасой ужаса отчитывается нам о годах, прожитых в ненависти к жене, то пугает официантку взрывами ярости, то заискивает с залом и свое тихое «извините» произносит, глядя на кого-нибудь из зрителей (хорошо, если не на вас). Да, он не хочет быть смешным, он хочет быть страшным, но столько раз за полтора часа перешучивается с вами, снижая градус всё нарастающего ужаса, и провоцирует смех, которому не было места у Толстого, что в итоге он именно смешон.
Толстой сам хоть и практик разврата, но его последствий — теоретик. И Позднышев у него хоть и убийца, но довольно праведный, что ли, к тому же раскаявшийся. Классик находит этому убийству глубоко социальное объяснение и почти оправдывает Позднышева, причину его преступления видя не столько в нём самом, сколько в устройстве общечеловеческого порядка — и эта теоретическая глыба довольно скучно смотрелась бы на сцене. Поэтому более приземлённая интерпретация Крикливого всем только на руку, но он, тем не менее, не веселить людей собирается, а заставить трезво, в отличие от Позднышева, взглянуть на себя и свои отношения.
